Акцент на выражении субъективности при отказе от точного воспроизведения конкретной реальности подразумевает, что творческая личность придает главное значение двум началам: сердцу и разуму, а не ощущениям, как того требовал импрессионизм. С этим связана небывалая выразительность языка. Здесь намечаются два течения, отчасти определенные склонностью художника: это искусство либо интеллектуальное, которое иногда именуют (в отрицательном смысле) «заумным», либо крайне эмоциональное. Таким образом, экспрессионизм объединяет две крайности: последовательное очищение формы во имя достижения строгой выразительности символа, с одной стороны, и язык, предельно нагруженный поэтическим смыслом, — с другой. Такое разделение, разумеется, схематично, и между обеими тенденциями есть точки соприкосновения. Тем не менее во всех видах искусства каждая из этих тенденций, обозначивших себя в Германии в период между 1910 и 1925 гг., прослеживается довольно четко.
Первый путь ведет к абстракции — к тому, что Освальд Херцог в «Штурм» в 1919 г. и определил как абстрактный экспрессионизм: «Он придает физический облик происходящему в сфере духовного. Творя объективное, он отталкивается не от объектов, а от субъектов. Материальный экспрессионизм еще использует объективное, чтобы обнаружить внутреннее измерение. Он стремится выявить сущность субъекта в ее чистоте и интенсивности, отбрасывая все, что к ней не относится». На этой основе можно вычленить направление, к которому принадлежат живописные и театральные эксперименты Кандинского, аскетичная поэзия Августа Штрамма, драматургия Лотара Шрейера, сценография Эмиля Пирхана, отчасти музыка Хиндемита. Отказ от психологизма приводит к появлению в театральных пьесах в той или иной мере абстрактных персонажей, являющихся носителями определенных идей. Предельное очищение форм и линий нацелено на получение эффекта максимальной экспрессивности в любой области, даже в романе. Так, Пауль Хатвани призывает: «Пусть проза станет абстракцией. Важно не то, что она хочет сказать, но сам факт, что она это говорит. Она должна высказать себя самое».
Здесь стоит упомянуть о традиции французского и бельгийского символизма, который также возник как реакция на натурализм. Чистая живопись, чистая музыка, чистая поэзия, как подчеркивают окружение Вальдена и «Штурм», суть требования в духе символизма, и цель их заключается в упразднении объекта и сосредоточении художественной деятельности на ней самой. В театральных опытах Кандинского суггестия (внушение), важнейший элемент символистской эстетики, посредством стилизации утончается настолько, что ведет к абстракции. Кандинский, написавший, по его собственному утверждению, первую абстрактную композицию около 1910 г., пришел к ней в то время, когда он усердно читал поэтов-символистов. Кстати, в книге «О духовном в искусстве» он, ссылаясь на Метерлинка, объясняет, как, исходя из чистого звучания слова, отделенного от предмета, который оно должно воплощать, слушатель воспринимает абстрактный образ этого слова.
Вторая тенденция, похоже, имеет дело с всплеском подавленной деструктивности. В живописи это искаженные, полные боли лики, смятение форм; в поэзии — патетика, эмфаза, бунтарский вопль, неудержимая восторженность. На сцене — взрывы чувств и монологи-проповеди. Атмосфера нездоровья, страха и тревоги, напряженности и обострения противоречий. Когда Иван Голль в 1921 г. представляет экспрессионизм этого типа как «кулак бессильного, яростно грозящий небесам», он лишь отчасти передает его смысл. Здесь не всегда присутствуют гротеск и отчаяние. Конрад Феликсмюллер, к примеру, в своих гравюрах на дереве, напоминающих по стилю африканское искусство, возвеличивает человека в его первозданной чистоте, вдохновляемой прометеевским идеалом человечности.
В 1913 г. журнал «Вайссен блеттер» попытался описать этот тип экспрессионизма, прибегнув к следующему определению: «Концентрация, сжатость, неукротимый напор, крепко сбитая форма, пафос выражения нервического настроя — таковы характерные черты, в которых проявляется его истинная природа». Художественный критик Вильгельм Хаузенштейн, в свою очередь, рассматривает экспрессионизм с некоторой иронией, однако к иронии, как можно убедиться, примешивается доля серьезности. «Экспрессионизму, — пишет он в 1919 г., — присуща своего рода вычурность приемов и, возможно, схематизм. Мы могли бы определить его приблизительно так: форма на основе деформации, — в случае, если мы склонны судить о нем негативно. При сочувственном к нему отношении можно было бы сказать: форма на основе воображения».
